ПОХОРОНЫ
Фото Ю.Феклистова, 1989.
Ты вопрос
задаешь мне: что есть человек?
И вопрос
непростой и нелегкий ответ.
Человек -
это знак из пучин мирозданья,
Он всплывет
на мгновенье и тонет навек.
Омар Хайям
27 мая 1989 г. мне позвонила
Татьяна Алексеевна и сказала: "Сашенька, у нас большое горе: сегодня умер
в больнице Арсений Александрович! Похороны состоятся в ЦДЛ 1 июня..."
Мы перекинулись еще парой фраз и
повесили трубки (ей предстояло обзвонить огромное число их друзей и знакомых).
Потерянно, с моментальными слезами, с иголкой в сердце, тихонько побродил по
(тогда еще пустой) комнате, потом позвонил А.М.Ревичу и сказал ему о смерти
Арсения Александровича.
Вечером читал его стихи, листал его
книги, читал дружеские надписи, мысленно беседовал с ним, когда начинали течь
слезы - откидывался и давал им течь вволю...
Следующие два дня делал многотрудный
поминальный снимок. Довольно долго не мог решить, какую фотографию выбрать для
увеличения и тщательной обработки. Он был прекрасен на многих фотоснимках...
Несколько раз перечитал его стихи в сером однотомнике. Все время видел его
лицо, слышал его голос... Наконец пришел к выводу, что буду увеличивать и
тщательно ретушировать его удачный снимок осени 1982 г. в кепке, вошедший в
его книгу "Быть самим собой" (1987). Ему самому нравилась эта
фотография, он дарил ее с автографами самым близким друзьям. На ней он молодо
улыбается, мне казалось, что этот снимок интересен по свету и композиции.
Очень хотелось сделать безупречный
крупный снимок. Для этого - единственного снимка! - пришлось продумать схему
проявки-промывки-закрепления, ибо у меня не было подходящих по размеру
ванночек. Потом с помощью фотометра была точно измерена освещенность каждой
важной точки на портрете и продумана схема экспозиции (чтобы попасть в интервал
используемой фотобумаги). Далее последовала привязка проявителя, для чего было
сделано большое число лоскутных проб (экспериментальная ступенчатая экспозиция
- экспериментальная проявка).
Во время сосредоточенной работы (все
плоскости - кровати, пол, столы - в комнате и кухне были завалены проявленными
пробами с временем - на обороте - экспозиции и проявки: ведь я делал
поминальный снимок своему лучшему другу!) с помощью приемника мимоходом слушал
Съезд народных депутатов (это было главное политическое событие того времени).
Случайно поймав волну БИ-БИ-СИ, был
страшно потрясен известием, что в начале мая 1989 г. в Оксфорде умерла
мой большой замечательный друг - Лидия Леонидовна Пастернак-Слейтер (много ли живых людей ее знало в России? мне
показалось, что я один из тех, на кого была действительно рассчитана эта
передача - и вот я ее слушаю, случайно крутнув ручку приемника, - в такой
горький жертвенный для меня день!). Она в 1922 г. вместе со старшей
сестрой была вывезена из России в Германию отцом (знаменитым художником, академиком
живописи Леонидом Осиповичем Пастернаком (в середине 1970-х гг. в издательстве
"Советский художник" выходила крупноформатная книга о нем с
замечательными иллюстрациями, и Лидия Леонидовна связывала меня письмами с
редактором книги, чтобы я получил у них копию портрета Казимира Фаянса кисти ее
отца для своей диссертации и книги о Фредерике Содди)) и матерью, - потом, с
приходом нацизма, они успели перебраться в Англию (два ее брата - поэт Борис
Пастернак и архитектор Александр Пастернак - остались в Москве). Я с ней
познакомился 25-летним молодым человеком благодаря переписке с одним из главных
героев моей диссертации профессором Казимиром Фаянсом (боюсь напутать, но,
кажется, это было так: он своим письмом из Анн-Арбора, США, дал мне ее адрес в
Оксфорде). Она была энергична, умна, талантлива, писала стихи (как и ее сестра
Жозефина Леонидовна) и издавала в Оксфорде свои поэтические книги (приставка
Слейтер - фамилия мужа), замечательно переводила стихи своего гениального брата
на английский, в моей квартире она провела памятный для собравшихся тогда, в
неурочное время (в будний полдень), наш 200-й вечер, на котором подарила
слушателям книжки своих стихов и переводов.
В Третьяковской галлерее проходила выставка Л.О.Пастернака.
Л.Л.Пастернак-Слейтер (в центре) привела на нее своих друзей.
Двух человек я не знаю, но справа на снимке стоит поэтесса Е.Ф.Кунина
(посетив ее дом, встретился там с Анастасией Цветаевой). Фото А.Н.Кривомазова, 1978
Во время своих приездов в Москву
она знакомила меня со своими старинными друзьями (что-то во мне ей нравилось,
она хотела, чтобы это что-то
развилось и укрепилось, бывая в Москве, она несла меня на своем крыле по всем
зигзагам своего полета, была для меня в те скучные серые (для кого-то сытые,
для меня - голодные!) времена поистине волшебной феей, в отношении любого моего
желания (если только я решался его произнести!), каким бы невыполнимым мне оно
ни казалось, ее коронной фразой было: "О, это так просто, Саша!" - и
я тогда испытывал поистине ликующие, ослепительные чувства), водила на художественные
выставки, дарила купленные в "Березке" книги Бориса Пастернака,
Бориса Пильняка и др. Когда собирал в 1975-1976 гг. материалы для книги о
Фредерике Содди (М.: Наука, 1978), она из Англии любезно помогла мне (что
отмечено в предисловии). С нею связаны очень дорогие для меня лично
воспоминания, бережно храню несколько ее писем с замечательными советами.
Именно она познакомила меня со своими московскими родичами - братом Александром
Леонидовичем Пастернаком и племянником Евгением Борисовичем Пастернаком.
Итак, делая поминальную фотографию
Арсения Тарковского, увековечил в своей душе ее замечательный образ - живой,
полный энергии и искренней доброжелательности, интереса к людям и их делам.
Долгая сверхтщательная любовная
работа в напичканной фотоэлектроникой (отчасти самодельной, отчасти купленной)
в крохотной ванной (моя летучая фотолаборатория тех лет!) не могла принести
плохой результат - на этой крупной четкой яркой фотографии Арсений
Александрович выглядел так, будто бы снимок был сделан вчера - мудрым,
помолодевшим, немного ироничным, готовым сказать что-то остроумное и памятное
окружающим.
Высушил, выпрямил, обрезал, укрепил
снимок - и повез его, волнуясь перед этой последней встречей с ним (Татьяна
Алексеевна никому, насколько знаю, не разрешала навещать его в больнице,
значит, видел его 5,5-6 месяцев назад), в актовый зал Центрального Дома
литераторов (ЦДЛ).
Когда вошел в слабо освещенный зал и
увидел на сцене на табуретах красную лодку гроба и несколько десятков печальных
друзей, знакомых, почитателей в зале, то глаза сами наполнились слезами стыда и
отчаяния; никого не видя вокруг, поднялся на сцену и поставил снимок у его ног;
развернулся, спустился в зал и сел на пустое кресло в 3-4 ряду, по-прежнему
никого не видя вокруг из-за слез и душивших комков в горле.
Через 5-10 минут, справившись с
нервами, вижу на сцене печальную Татьяну Алексеевну (а я не подошел и не сказал
ей ни слова в такой день!), а в зале знакомых москвичей и киевлян. Тихо
понимающе кивнули головами друг другу.
Видеокамерой вел съемку
Слава Амирханян. Увидел в зале печальную Ахмадулину.
После произнесения речей (мне
показалось, что все сказанное было не то
и не о нем!) на сцене поднялась кутерьма прощания; тогда встал, поднялся на
сцену и ватными ногами подошел к изголовью...
Поэт лежал в гробу с той последней
алмазно-ледяной, летящей вверх красотой чуть заострившегося и чуть более
желтого, чем всегда, лица, что показалось, он готов вновь как царь выступить перед неведомыми слушателями в неведомом месте и
- покорить их... Следы последних мучительных страданий читались в углах глаз и
губ, сомкнутых отныне - для живых - навеки. Поискал глазами на его лице хоть
какой-то тайный знак, хоть какое-то его послание - мне лично, - но нет, он все успел сказать словами, ледяная броня пока лишь омокнутого в Вечность тела несла
печать отрешенности, жуткого одиночества и жуткой боли... Он уже летел в свои
белые звезды!.. Согнул, как механическая кукла, в поясе железный позвоночник,
поцеловал его ледяными губами в ледяной лоб... "Мы прощаемся навеки!"
- страстно крикнул ему глазами. "Навеки..." - с привычной маской
ледяного равнодушия согласился он.
Увидел на сцене знакомого по встречам
у Арсения Александровича молодого фотокорреспондента Юрия Феклистова. Он
попросил меня снять его (его фотоаппаратом) у гроба Арсения Александровича.
Потом он моей камерой снял меня в той же точке. Кадр получился нерезким
(резкость на фото для сайта я вытянул с помощью спецпрограмм); думаю
дело не только в недостаточном освещении (фигуры за моей спиной резки), но и в
том, что снимая роскошной японской техникой, Юрий отвык от особенностей
отечественной: стал крутить объектив (а я просил всего лишь нажать на спуск),
расстроив резкость и не сумев ее поймать вновь, в спешке нажал на кнопку (а у
моей простой железки автофокусировка отсутствует!)... В любом случае, мне,
конечно, дорог и этот нерезкий кадр небрежного московского фотопрофессионала...
С поминальной фотографией Арсения
Александровича стоял у его гроба в церкви в Переделкине, где его отпевали:
долгое лучезарное отпевание погрузило всех, мне кажется, в сильнейшее эстетическое
и моральное переживание; думаю, если на Земле люди доставили ему много боли и
мучений, то это неземное высокое ангелоподобное отпевание по высшему разряду
русской православной церкви должно было хотя бы отчасти утешить и примирить его
исстрадавшуюся душу.
Татьяна Алексеевна, Ирма Рауш (первая жена Андрея Тарковского),
Марина Арсеньевна, за ее спиной внук Арсений (сын Андрея Тарковского) во время отпевания в церкви.
Фото А.Н.Кривомазова, 1989.
Выходя из церкви, обнаружил снаружи
белый день и остановившееся время. Люди открывали рты, семенили ногами, что-то
пытались сделать, объединиться, но у них ничего не получалось, как если бы они
натыкались на какую-то невидимую стенку. Кажется, я был единственным, кто знал,
что надо сделать. Поискал глазами, нашел, подошел и наклонился к двум пыльным
нищим калекам, которые, глядя на его гроб, яростно терли грязными кулачками
сухие глазки, спросил старшего: "Рубль?.." - "Да!.." - захлебываясь
веревками густого гноя, прохрипела черная беззубая ямка... Пошарил в кармане,
нащупал хрустящую десятку, протянул им его
прощальный обол, и они, удовлетворенно осклабясь, крутнули что-то незримое,
пустив неловкими прыжками остановившееся было время... Процессия дернулась-остановилась,
дернулась-остановилась, потом медленно, торжественно и печально, в сиянии
ярко-солнечного, волшебно ясного и теплого первого дня лета 1989 года зашагала
по набитой дороге по полю... Красный гроб впереди покачивался на меняющихся
плечах (в какой-то момент и мое плечо узнало его последнюю тяжесть) к той дыре
в сухой кладбищенской глине, в которой и около которой еще работали горячими
новенькими синими лопатами дюжие молодые могильщики...
С этой же фотографией стоял у его
разверстой могилы.
В какой-то момент - мистика! -
осознал, что он давно (когда я еще бегал десятилетним белоголовым мальчиком с
загорелыми ногами с удочкой и книжкой на озеро и речку Хопер в утонувшем по
колено в мелком белом песке и, казалось, уснувшем навеки старом казачьем
городке Урюпинске) предвидел и эту картину: он своими глазами с этого
поминального снимка равнодушно смотрит (разве фотография может смотреть не
равнодушно?) на свои же похороны:
Я прощаюсь со
всем, чем когда-то я был,
И что я
презирал, ненавидел, любил.
Начинается новая
жизнь для меня
И прощаюсь я с
кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя
не желаю вестей
И прощаюсь с
собою до мозга костей.
И уже, наконец,
над собою стою,
Отделяю постылую
душу мою,
В пустоте
оставляю себя самого,
Равнодушно
смотрю на себя - на него....
(1957)
Этот снимок был приколот в тот вечер
над поминальным столом в Каминном зале ресторана ЦДЛ. И на свои поминки он тоже
смотрел своими глазами с этого фантастического снимка.
Думал первоначально, что этот снимок
у меня попросит Татьяна Алексеевна или дочь поэта Марина Арсеньевна и я отдам
им его. Но они такого желания не высказали. Когда до меня дошло, что этот
супертрудовой (для меня) и так поработавший (и так много увидевший за один
только день своего существования!) снимок могу забрать себе, вообразил, что это
подарок неба, и только потом понял, что это был его последний подарок мне - для наших отныне ежедневных встреч и
новых бесед.
В кепке. Фото А.Н.Кривомазова, 1982.
Теперь этот снимок всегда стоит в
моей комнате. С него поэт в упор смотрит на меня и все мои занятия. Он
по-прежнему дарит мне много сил, мыслей, чувств. Часто, усталый, смотрю на него,
и мы всегда интересно разговариваем. Рядом стоит такой же крупный снимок моей
матери. И от него черпаю энергию, веру и высокий пример. Дай Бог, чтобы у
каждого читателя этих страниц в жизни были такие
снимки.
Могила Арсения Тарковского на кладбище в Переделкино.
Фото А.Н.Кривомазова, 2005.
Разгадал ли я его загадки? Конечно,
нет. Значит ли это, что я их никогда не разгадаю? Не знаю.
Иногда думаю, что все, что он говорил мне про меня, так и есть. При
одной только мысли о нем мне хочется взлететь за ним куда-то высоко-высоко,
упиться быстрым полетом на острых крыльях в потоках ослепительного света,
порадовать его там, в высоте, в белесоватом световом тумане, лихим мальчишеским
кувырком-кульбитом: неожиданно прижать к себе правое, или левое, или оба крыла
сразу, долго падать камнем или вращаясь, а потом снова лихорадочно быстро
вернуться на ту же высоту... Но часто думаю, что истинны были мои возражения. Ведь оттуда, сверху,
отчетливо вижу на земле ощеренные в небо рельсы и бетонные конструкции,
километры книжных и журнальных полок, стоящие на столах в разных домах
компьютеры и целеустремленно работающих за ними замечательных специалистов,
тонны скрупулезно выверенных бухгалтерских отчетов, вагоны пачек чистой бумаги,
печатающие машины,
отвергнутые и принятые проекты, бешенно крутящиеся колеса, дома. земли, сады...
И я понимаю, что это тоже я. И вновь чувствую себя тяжелым родовым копьем,
пущенным в полет самым дорогим мне человеком, и мысленно целую след каждого
пальца материнской руки на древке...
Лучший друг последних десятилетий поэт Григорий Корин на могиле Арсения Тарковского.
Фото А.Н.Кривомазова, 2005.